Глава 6.
Глава 6.
Нью-Йорк, 20 лет назад
- Горацио… - в улыбке матери смешались радость от его прихода и странный испуг.
- Привет, мам, - Горацио испытующе посмотрел на нее, и женщина, будто опомнившись, открыла дверь шире, впуская его в дом. – Я тут случайно был в вашем районе, - пояснил он свой неожиданный визит, обнимая мать за плечи и чмокая в щеку. Вызов оказался ложным, и Горацио решил заскочить проведать мать, пока была возможность, ведь следующая могла выпасть нескоро. – Что такое? – нахмурясь, спросил Горацио, когда мать охнула от его прикосновения к ее плечу. – Что с тобой?
- Ерунда, - торопливо ответила она, ласково взъерошив волосы на затылке сына. Он никогда не изменится. Из доброго заботливого мальчика вырос добрый заботливый мужчина. «Вот кому-то счастье будет», - привычно мысленно улыбнулась она. – Старая стала, - иронично заверила она вслух. – Окна мыла, да и оступилась. С лестницы упала, вся спина в синяках.
- И не только спина, - отводя прядь волос с ее лица, где около уха тоже виднелся слабый след, заметил Горацио. – Мама, - он запнулся, предвидя недовольство матери, но все же продолжил. – Мама, а не пора ли эту лестницу привлечь к ответу?
Женщина вздохнула и опустила глаза.
- Мама, не забывай, я полицейский, - Горацио тронул жетон на поясе, будто проверяя, на месте ли этот символ его статуса защитника. – Я давал клятву служить и защищать, мам. Ты не должна это терпеть.
- Ну что ты говоришь, сынок, - попыталась откреститься от своего невольного признания мать. – Я же объясняю тебе, с лестницы я упала. В этом разве только я сама виновата, - она зябко обхватила себя руками.
Горацио молча взглянул ей в глаза. Он знал, что она лжет. Она знала, что он знает. Но так у сына не было формального основания для вмешательства. Женщина с болью взглянула на морщинку, залегшую между его горестно сдвинутыми бровями. Отец по-прежнему продолжал его мучить, только теперь издевательство из физического превратилось в моральное. Почему-то ей не приходила в голову мысль, что и тогда, и теперь прекратить это издевательство было в ее власти. Достаточно было лишь дать делу ход, написать заявление… Но она не считала это правильным. И Горацио в очередной раз сделал вид, что поверил рассказу о лестнице, чтобы не расстраивать мать еще больше. Еще тринадцатилетним мальчишкой он усвоил для себя жутковатую истину: боль физическая – ничто по сравнению с болью душевной. Отец причинял матери боль, избивая ее. Горацио не хотел причинять боль выражением недоверия и выяснением отношений с отцом. Лучше он сам будет терзаться осознанием собственного бессилия.
- Пойдем, я тебя хоть чаем напою, - улыбнулась мать, прерывая затянувшуюся паузу.
Горацио хотел было отказаться, он уже пожалел о том, что решил заехать сюда. Казалось, отчаяние и безысходность подстерегали его в этом доме, и набросились, едва он переступил порог. Но, решив, что матери будет неприятно, если он так же внезапно уедет, как и приехал, Горацио послушно пошел за ней в кухню.
- Я вчера как раз напекла печенья, - умиротворяющей скороговоркой звучал голос матери, торопливо достающей чашки, блюдца. – И даже, помнится мне, - лукаво взглянула она на сына, - был тут твой любимый джем, - открывая полку шкафа, приговаривала мать.
Губы Горацио невольно растянулись в улыбке – конечно, джем. Подсластить пилюлю. Куда ж без джема.
- А у лестницы, оказывается, есть пальцы, - неузнаваемым, севшим голосом внезапно сказал Горацио, устремив взгляд на протянутую вверх руку матери.
Она оглянулась на вытянувшееся, потемневшее лицо сына, с которого моментально исчезла рассеянная улыбка, вызванная радужными детскими воспоминаниями, и перевела взгляд на собственную руку в предательски спустившемся к локтю рукаве, на которой отчетливо виднелись следы, такие, что даже при очень большом желании их невозможно было принять за ушибы, причиненные неодушевленным предметом. Женщина все же попыталась, торопливо опуская рукав, отрицательно помотать головой, мол, почудилось тебе, но Горацио резко развернулся и вышел из кухни.
В комнате отца стоял тяжелый запах перегара. Горацио поморщился, пытаясь усмирить поднявшуюся в душе волну ненависти и отвращения. Сколько таких семей он уже видел? Пьющие мужья, бьющие жен и детей, насилующие дочерей… Молчащие обо всем, покрывающие их женщины, не желающие ничего менять до тех пор, пока не случится самое страшное, когда их уже никто и не спросит… Иногда хотелось взять какую-нибудь грязную тряпку и просто стереть всю эту мразь с лица земли. Иногда – не видеть и не слышать, укрыться одеялом с головой, скрыться от этого бездонного и всепоглощающего бессилия. Здесь он не мог себе позволить ни того, ни другого. Приходилось балансировать между законом и справедливостью на израненных чувствах, натянутых как струна над пропастью между двумя огненными стенами. Сейчас струна натянулась до предела. До звона, стоящего в ушах.
- Защитник явился! – привычно-издевательски приветствовал его отец. Это было обычным приветствием с тех самых пор, как он поступил в академию.
- А теперь послушай меня, - подходя вплотную к поднявшемуся ему навстречу, мающемуся от похмелья, а потому не нуждающемуся в дополнительных поводах для раздражения отцу, проговорил Горацио, изо всех сил сжимая кулаки, чтобы сдержаться и не опуститься до расправы. – Чтобы это было в последний раз, - Горацио знал, что выглядит сейчас страшно, он чувствовал настоящее бешенство, рвущееся наружу, искажающее черты, добавляющее в голос неприятные скрежещущие нотки. Будь перед ним кто-то другой, он непременно бы сдался под этим яростным взглядом. Отец же лишь криво усмехнулся. Это была его стихия.
- Ну, конечно, ты весь такой крутой, со значком, с пушкой, - язвительно заявил отец. – Думаешь, я такой дурак, чтобы тронуть копа при исполнении? Ты ведь этого добиваешься, да?
Горацио хмыкнул, опуская голову. Нет, конечно, он об этом не подумал, хотя вариант был соблазнительный.
- Да без этих своих причиндалов ты все такой же слабак, как и прежде, - продолжал свою презрительную тираду отец.
Вот с этим Горацио уже мог поспорить. Ненависть туманила разум, призывавший закончить этот никчемный разговор. Демонстративно неторопливо отстегнув кобуру с пистолетом, Горацио медленно положил ее на стол вместе со значком и наручниками, и шагнул вперед, упирая взгляд прямо в налитые кровью глаза отца.
- Ну, - качнувшись вперед всем корпусом, сквозь стиснутые зубы проговорил он. – Ударь.
Яростью полыхало от него с такой силой, что, казалось, воздух вокруг вибрирует и струится, будто над раскаленным асфальтом в душный летний день. И невольное уважение вызывало мужество человека, поднявшего против этого руку. Хотя, может быть, стоило бы не испытывать уважение, а дивиться безнадежной слепоте этого человека, не видящего разницы между слабостью тела и слабостью духа. Привыкшего считать сына слабаком из-за того, что он был чувствительным и отзывчивым, добрым и заботливым. Он выколачивал все это из сына, пытаясь сделать из него «мужчину», и не замечая, что сын давно уже им стал.
Словно грозовое облако висело в комнате над двумя сошедшимися лицом к лицу мужчинами. Один, привычно поставивший руки на пояс и подавшийся всем корпусом вперед, и второй, поднявший руку для беспощадного сокрушительного удара и остановившийся в свирепом замахе, будто замороженный взглядом сына.
Поединок велся на уровне воли, и если бы мать Горацио могла заглянуть в их глаза, она бы увидела, как отец сникает, теряет уверенность, сдается под взглядом безоружного человека, столько лет проигрывавшего, как выяснилось, лишь потому, что он и не вступал в бой. Она не видела. И потому, когда отец на остатках бессильной, угасающей злобы попытался замахнуться снова, мать кинулась между ними, вдруг ощутив настоятельную, столько лет угнетаемую ею потребность защитить своего ребенка.
- Не смей! – выкрикнула она, повисая на руке мужа.
- Уйди! – рявкнул тот с вновь поднявшимся диким раздражением, помноженным на унижение от только что проигранной схватки с собственным сыном, и отпихнул ее в сторону, вложив в удар всю силу и ненависть, что не смогли излиться по назначению.
- Мама! - вскрикнул Горацио, бросаясь к кулем свалившейся на пол от жестокого удара о шкаф женщине. – Мама… - потерянно прошептал он, когда ее голова безвольно качнулась, будто женщина пыталась в последний раз солгать ему. Горацио не верил глазам, не хотел верить тому, в чем его убеждала эта страшная, неестественная податливость тела матери и ее остановившийся взгляд. Но, когда он прижался ухом к ее груди, и тишина подтвердила его опасение, он вновь услышал звон. Мир рухнул, и Горацио вздрогнул от боли от впившихся в сердце осколков.
- Это случайность, - голос отца заставил его вздрогнуть. – Это ведь была случайность, - почти умоляюще проговорил отец, делая шаг назад.
И эта его трусость заставила Горацио подняться на ноги. Ноги тряслись, совсем как в детстве, во время беспощадных уроков по «самозащите».
- Ты ведь не выдашь меня, сынок? – ласково сказал отец, и Горацио задрожал уже всем телом. Ярость была настолько сильной, что ему казалось, он может разорвать отца голыми руками. Горацио вскинул глаза, и отец попятился, в ужасе осознавая, что только что уничтожил единственное препятствие, которое всегда мешало сыну воздать ему по заслугам. – Нет, ты не сделаешь этого, - замотал головой отец, когда Горацио сделал шаг к нему. Наткнувшись на стол, он судорожно зашарил по нему в поисках того, чем можно было бы защититься от неотвратимо приближающейся расплаты, и радостно вскрикнул, нащупав пистолет сына. Выдернув его из кобуры, он выставил пистолет перед собой, мгновенно обретая прежнюю самоуверенность хозяина положения.
- И что ты сделаешь, убьешь и меня? – отчужденно спросил Горацио, будто речь шла о том, выйти на улицу покурить или закурить прямо в комнате. Можно и здесь, но окно открывать придется.
- Если ты кому-нибудь скажешь хоть слово… - не обратив внимания на его странный тон, торжествующе выдвинул ультиматум отец.
Горацио лишь усмехнулся и прыгнул вперед. «Ты меня убил давным-давно», - хотел было сказать он, но голос отказал, да и слова тут были излишни. Ярость закончилась, ненависти не осталось, даже отвращения больше не было, лишь пустота и одиночество. Стоящий перед ним человек вдруг перестал вызывать какие-либо эмоции, он перестал быть членом семьи Горацио Кейна, он даже человеком быть перестал. Абстрактный преступник, которого нужно обезоружить и передать в руки правосудия.
Падая вместе с отчаянно сопротивляющимся отцом на пол, Горацио успел почувствовать, как тот резко дернул рукой с зажатым между их телами пистолетом. Грохнул выстрел. Откатившись в сторону, Горацио с удивлением притронулся к влажной рубашке на груди. Может быть, когда умираешь, боль такая сильная, что уже не больно? Но один взгляд в сторону отца развеял его заблуждение. Кровь была не его. Словно снова не веря глазам, Горацио тронул пятно на рубашке отца и поднес к лицу свои перемазанные кровью ладони.
На кухонной плите выкипал чайник, но выключить его было некому. Мужчине и женщине, мужу и жене, будто в насмешку над красивыми историями, умершими в один день, он был не нужен. Горацио Кейн был далеко. Он стоял на пороге церкви, не видя ничего, кроме своих испачканных кровью рук.
Глава 6.У человека нет врага страшнее чем он сам.
Нью-Йорк, 20 лет назад
- Горацио… - в улыбке матери смешались радость от его прихода и странный испуг.
- Привет, мам, - Горацио испытующе посмотрел на нее, и женщина, будто опомнившись, открыла дверь шире, впуская его в дом. – Я тут случайно был в вашем районе, - пояснил он свой неожиданный визит, обнимая мать за плечи и чмокая в щеку. Вызов оказался ложным, и Горацио решил заскочить проведать мать, пока была возможность, ведь следующая могла выпасть нескоро. – Что такое? – нахмурясь, спросил Горацио, когда мать охнула от его прикосновения к ее плечу. – Что с тобой?
- Ерунда, - торопливо ответила она, ласково взъерошив волосы на затылке сына. Он никогда не изменится. Из доброго заботливого мальчика вырос добрый заботливый мужчина. «Вот кому-то счастье будет», - привычно мысленно улыбнулась она. – Старая стала, - иронично заверила она вслух. – Окна мыла, да и оступилась. С лестницы упала, вся спина в синяках.
- И не только спина, - отводя прядь волос с ее лица, где около уха тоже виднелся слабый след, заметил Горацио. – Мама, - он запнулся, предвидя недовольство матери, но все же продолжил. – Мама, а не пора ли эту лестницу привлечь к ответу?
Женщина вздохнула и опустила глаза.
- Мама, не забывай, я полицейский, - Горацио тронул жетон на поясе, будто проверяя, на месте ли этот символ его статуса защитника. – Я давал клятву служить и защищать, мам. Ты не должна это терпеть.
- Ну что ты говоришь, сынок, - попыталась откреститься от своего невольного признания мать. – Я же объясняю тебе, с лестницы я упала. В этом разве только я сама виновата, - она зябко обхватила себя руками.
Горацио молча взглянул ей в глаза. Он знал, что она лжет. Она знала, что он знает. Но так у сына не было формального основания для вмешательства. Женщина с болью взглянула на морщинку, залегшую между его горестно сдвинутыми бровями. Отец по-прежнему продолжал его мучить, только теперь издевательство из физического превратилось в моральное. Почему-то ей не приходила в голову мысль, что и тогда, и теперь прекратить это издевательство было в ее власти. Достаточно было лишь дать делу ход, написать заявление… Но она не считала это правильным. И Горацио в очередной раз сделал вид, что поверил рассказу о лестнице, чтобы не расстраивать мать еще больше. Еще тринадцатилетним мальчишкой он усвоил для себя жутковатую истину: боль физическая – ничто по сравнению с болью душевной. Отец причинял матери боль, избивая ее. Горацио не хотел причинять боль выражением недоверия и выяснением отношений с отцом. Лучше он сам будет терзаться осознанием собственного бессилия.
- Пойдем, я тебя хоть чаем напою, - улыбнулась мать, прерывая затянувшуюся паузу.
Горацио хотел было отказаться, он уже пожалел о том, что решил заехать сюда. Казалось, отчаяние и безысходность подстерегали его в этом доме, и набросились, едва он переступил порог. Но, решив, что матери будет неприятно, если он так же внезапно уедет, как и приехал, Горацио послушно пошел за ней в кухню.
- Я вчера как раз напекла печенья, - умиротворяющей скороговоркой звучал голос матери, торопливо достающей чашки, блюдца. – И даже, помнится мне, - лукаво взглянула она на сына, - был тут твой любимый джем, - открывая полку шкафа, приговаривала мать.
Губы Горацио невольно растянулись в улыбке – конечно, джем. Подсластить пилюлю. Куда ж без джема.
- А у лестницы, оказывается, есть пальцы, - неузнаваемым, севшим голосом внезапно сказал Горацио, устремив взгляд на протянутую вверх руку матери.
Она оглянулась на вытянувшееся, потемневшее лицо сына, с которого моментально исчезла рассеянная улыбка, вызванная радужными детскими воспоминаниями, и перевела взгляд на собственную руку в предательски спустившемся к локтю рукаве, на которой отчетливо виднелись следы, такие, что даже при очень большом желании их невозможно было принять за ушибы, причиненные неодушевленным предметом. Женщина все же попыталась, торопливо опуская рукав, отрицательно помотать головой, мол, почудилось тебе, но Горацио резко развернулся и вышел из кухни.
В комнате отца стоял тяжелый запах перегара. Горацио поморщился, пытаясь усмирить поднявшуюся в душе волну ненависти и отвращения. Сколько таких семей он уже видел? Пьющие мужья, бьющие жен и детей, насилующие дочерей… Молчащие обо всем, покрывающие их женщины, не желающие ничего менять до тех пор, пока не случится самое страшное, когда их уже никто и не спросит… Иногда хотелось взять какую-нибудь грязную тряпку и просто стереть всю эту мразь с лица земли. Иногда – не видеть и не слышать, укрыться одеялом с головой, скрыться от этого бездонного и всепоглощающего бессилия. Здесь он не мог себе позволить ни того, ни другого. Приходилось балансировать между законом и справедливостью на израненных чувствах, натянутых как струна над пропастью между двумя огненными стенами. Сейчас струна натянулась до предела. До звона, стоящего в ушах.
- Защитник явился! – привычно-издевательски приветствовал его отец. Это было обычным приветствием с тех самых пор, как он поступил в академию.
- А теперь послушай меня, - подходя вплотную к поднявшемуся ему навстречу, мающемуся от похмелья, а потому не нуждающемуся в дополнительных поводах для раздражения отцу, проговорил Горацио, изо всех сил сжимая кулаки, чтобы сдержаться и не опуститься до расправы. – Чтобы это было в последний раз, - Горацио знал, что выглядит сейчас страшно, он чувствовал настоящее бешенство, рвущееся наружу, искажающее черты, добавляющее в голос неприятные скрежещущие нотки. Будь перед ним кто-то другой, он непременно бы сдался под этим яростным взглядом. Отец же лишь криво усмехнулся. Это была его стихия.
- Ну, конечно, ты весь такой крутой, со значком, с пушкой, - язвительно заявил отец. – Думаешь, я такой дурак, чтобы тронуть копа при исполнении? Ты ведь этого добиваешься, да?
Горацио хмыкнул, опуская голову. Нет, конечно, он об этом не подумал, хотя вариант был соблазнительный.
- Да без этих своих причиндалов ты все такой же слабак, как и прежде, - продолжал свою презрительную тираду отец.
Вот с этим Горацио уже мог поспорить. Ненависть туманила разум, призывавший закончить этот никчемный разговор. Демонстративно неторопливо отстегнув кобуру с пистолетом, Горацио медленно положил ее на стол вместе со значком и наручниками, и шагнул вперед, упирая взгляд прямо в налитые кровью глаза отца.
- Ну, - качнувшись вперед всем корпусом, сквозь стиснутые зубы проговорил он. – Ударь.
Яростью полыхало от него с такой силой, что, казалось, воздух вокруг вибрирует и струится, будто над раскаленным асфальтом в душный летний день. И невольное уважение вызывало мужество человека, поднявшего против этого руку. Хотя, может быть, стоило бы не испытывать уважение, а дивиться безнадежной слепоте этого человека, не видящего разницы между слабостью тела и слабостью духа. Привыкшего считать сына слабаком из-за того, что он был чувствительным и отзывчивым, добрым и заботливым. Он выколачивал все это из сына, пытаясь сделать из него «мужчину», и не замечая, что сын давно уже им стал.
Словно грозовое облако висело в комнате над двумя сошедшимися лицом к лицу мужчинами. Один, привычно поставивший руки на пояс и подавшийся всем корпусом вперед, и второй, поднявший руку для беспощадного сокрушительного удара и остановившийся в свирепом замахе, будто замороженный взглядом сына.
Поединок велся на уровне воли, и если бы мать Горацио могла заглянуть в их глаза, она бы увидела, как отец сникает, теряет уверенность, сдается под взглядом безоружного человека, столько лет проигрывавшего, как выяснилось, лишь потому, что он и не вступал в бой. Она не видела. И потому, когда отец на остатках бессильной, угасающей злобы попытался замахнуться снова, мать кинулась между ними, вдруг ощутив настоятельную, столько лет угнетаемую ею потребность защитить своего ребенка.
- Не смей! – выкрикнула она, повисая на руке мужа.
- Уйди! – рявкнул тот с вновь поднявшимся диким раздражением, помноженным на унижение от только что проигранной схватки с собственным сыном, и отпихнул ее в сторону, вложив в удар всю силу и ненависть, что не смогли излиться по назначению.
- Мама! - вскрикнул Горацио, бросаясь к кулем свалившейся на пол от жестокого удара о шкаф женщине. – Мама… - потерянно прошептал он, когда ее голова безвольно качнулась, будто женщина пыталась в последний раз солгать ему. Горацио не верил глазам, не хотел верить тому, в чем его убеждала эта страшная, неестественная податливость тела матери и ее остановившийся взгляд. Но, когда он прижался ухом к ее груди, и тишина подтвердила его опасение, он вновь услышал звон. Мир рухнул, и Горацио вздрогнул от боли от впившихся в сердце осколков.
- Это случайность, - голос отца заставил его вздрогнуть. – Это ведь была случайность, - почти умоляюще проговорил отец, делая шаг назад.
И эта его трусость заставила Горацио подняться на ноги. Ноги тряслись, совсем как в детстве, во время беспощадных уроков по «самозащите».
- Ты ведь не выдашь меня, сынок? – ласково сказал отец, и Горацио задрожал уже всем телом. Ярость была настолько сильной, что ему казалось, он может разорвать отца голыми руками. Горацио вскинул глаза, и отец попятился, в ужасе осознавая, что только что уничтожил единственное препятствие, которое всегда мешало сыну воздать ему по заслугам. – Нет, ты не сделаешь этого, - замотал головой отец, когда Горацио сделал шаг к нему. Наткнувшись на стол, он судорожно зашарил по нему в поисках того, чем можно было бы защититься от неотвратимо приближающейся расплаты, и радостно вскрикнул, нащупав пистолет сына. Выдернув его из кобуры, он выставил пистолет перед собой, мгновенно обретая прежнюю самоуверенность хозяина положения.
- И что ты сделаешь, убьешь и меня? – отчужденно спросил Горацио, будто речь шла о том, выйти на улицу покурить или закурить прямо в комнате. Можно и здесь, но окно открывать придется.
- Если ты кому-нибудь скажешь хоть слово… - не обратив внимания на его странный тон, торжествующе выдвинул ультиматум отец.
Горацио лишь усмехнулся и прыгнул вперед. «Ты меня убил давным-давно», - хотел было сказать он, но голос отказал, да и слова тут были излишни. Ярость закончилась, ненависти не осталось, даже отвращения больше не было, лишь пустота и одиночество. Стоящий перед ним человек вдруг перестал вызывать какие-либо эмоции, он перестал быть членом семьи Горацио Кейна, он даже человеком быть перестал. Абстрактный преступник, которого нужно обезоружить и передать в руки правосудия.
Падая вместе с отчаянно сопротивляющимся отцом на пол, Горацио успел почувствовать, как тот резко дернул рукой с зажатым между их телами пистолетом. Грохнул выстрел. Откатившись в сторону, Горацио с удивлением притронулся к влажной рубашке на груди. Может быть, когда умираешь, боль такая сильная, что уже не больно? Но один взгляд в сторону отца развеял его заблуждение. Кровь была не его. Словно снова не веря глазам, Горацио тронул пятно на рубашке отца и поднес к лицу свои перемазанные кровью ладони.
На кухонной плите выкипал чайник, но выключить его было некому. Мужчине и женщине, мужу и жене, будто в насмешку над красивыми историями, умершими в один день, он был не нужен. Горацио Кейн был далеко. Он стоял на пороге церкви, не видя ничего, кроме своих испачканных кровью рук.
@темы: "Лабиринт отражений", Горацио Кейн